Вечерняя Казань / № 98 (2205) / Культура / Визит в квартиру с бассейном и ободранными обоями

После премьеры

Визит в квартиру с бассейном и ободранными обоями

Заметно “потяжелел” в последнее время репертуар Камаловского театра. После “Украденного счастья” украинского классика Ивана Франко зрителям предложили “Заблудшего соловья” Ркаила Зайдуллы.

Вновь спектакль в трудном жанре драмы, вновь, как пелось в одном шлягере, “любовь и кровь, добро и зло”. Но на сей раз “пронять” публику должно сильнее. Тема у автора пьесы заявлена серьезная и актуальная: интеллигенция и рынок. Должно было пронять. Но – увы. Стереотипы помешали.

По замыслу, историю, которая разворачивается на сцене, может примерить на себя едва ли не каждый второй “среднестатистический гражданин”. В прологе главные герои драмы, Интизар и Миляуша, еще студенты. Объятия-поцелуи, мечты о детях, коттедже, вилле, машине. Пока все понятно.

Затемнение. Картина меняется. Прошло десять лет. Те же и общежитие. Нужда, бытовая неустроенность, скандалы, за стеной горланит песни вернувшийся из Чечни Алик – человек с надломленной психикой, такому ради денег ближнего убить ничего не стоит. (Участники чеченских кампаний могут обидеться, но уж извините, такой стереотип сложился.)

Интизар понуро хлебает лапшу: родному предприятию его гениальный проект, плод долгой работы, не нужен. К тому же теперь фирму возглавляют более удачливые сокурсники наших героев: “новый татарин” Искандер, сколотивший состояние на продаже нефти, и Марфуга – деловая женщина, бывшая комсомольская активистка.

Супругов жалко. Но пробуждаются сомнения. В частности, какая, милые, эпоха на дворе? Если действие пьесы происходит в середине 90-х, то почему еще в дорыночные времена умный, прогрессивно мыслящий альтруист Интизар строил планы весьма приземленные, проповедуя сугубо материалистические ценности? А если речь о дне сегодняшнем, то как могла тридцатилетняя Марфуга после института сделать карьеру в рядах ВЛКСМ, если уже в начале 90-х комсомол перестал существовать?

Будь персонажи старше, все бы встало на свои места. За примером не нужно далеко ходить, достаточно вспомнить фильм Дмитрия Астрахана “Ты у меня одна” (кстати, сюжеты пьесы Ркаила Зайдуллы и кинокартины во многом перекликаются). Мелодрама Астрахана заставляет сопереживать, потому что не отрывается от “правды жизни”. Астрахану верю, что в сорок с “хвостиком” человеку, сформировавшемуся при социализме, кардинально изменить мировоззрение невозможно. Попытка сломать себя оборачивается трагедией. Но хоть убейте, не могу принять, что вот сейчас тридцатилетний здоровый, неглупый, образованный человек окажется так беспомощен и слаб в столкновении с реальностью. Не на облаке же он жил все эти годы!

Единственное объяснение характеру Интизара – он интеллигент. Точнее, интеллигент в стереотипной, “совковой” трактовке: выпускник вуза занимается умственным трудом и скорее с голоду умрет, чем возьмется, к примеру, на рынке торговать. Плюс принципы, за которые и на костер взойдет. Но время, когда предприимчивость считалась бранным словом, ушло. Хочется повторить выражение одного российского писателя: “Я не интеллигент, у меня профессия есть!”

Послушно следуя шаблонам в одном, автор пренебрегает другими, более устойчивыми стереотипами. Интизар берет на себя чужое преступление. Пожилой следователь, вместо того чтобы передать с легкой душой дело в суд, упрашивает чуть не на коленях – дескать, сознайся, что оговорил себя! Вы встречали таких следователей, которые к подозреваемому относятся словно отец родной? По крайней мере, если судить о работе милиции по публикациям в прессе (именно СМИ формируют многие стереотипы современного человека), то негатив пока преобладает.

Однако есть примеры и удачного преодоления автором иных стереотипов. Искандар в исполнении Фердинанда Хафиза получился отнюдь не персонажем из анекдотов про “новых русских”. Хозяин фирмы неглуп, идет дальше примитивных рассуждений “купи-продай”, задумывается о перспективах бизнеса, способен на глубокие человеческие чувства. Немало удачных находок и в образах других героев. Раушания Хафиз лепит характер интриганки Марфуги узнаваемым и выпуклым. Высокомерие и снобизм выскочки, попавшей из грязи в князи, готовность идти по трупам – да, такие дамы чаще добиваются в жизни успеха. Миляуша (Ильсия Тухватуллина) – измученная бытом женщина без возраста, которая “через не могу”, ради любимого мужа, пытается стать хищной и расчетливой и, естественно, срывается… Но особенно поразительны перемены, происходящие с Интизаром (Искандер Хайруллин). Сначала перед нами славный паренек, душа компании. Годы спустя – типичный ИТР образца 80-х. В мешковатом костюме, с тем, что называлось “у советских собственная гордость”, и неумением устроиться в жизни. Наконец, в финале Интизар – фигура трагическая. Раздавленный, но себе не изменивший. И не прощающий.

Символичная деталь: на протяжении спектакля несколько раз меняются декорации, только обшарпанные стены присутствуют на сцене от начала до конца. Но если обрывки обоев привычно смотрятся в общаге или в кабинете следователя, то в обстановку роскошной квартиры и офиса преуспевающей фирмы вносят явную дисгармонию. Так же и со стереотипами – их принимают, пока они не устарели. Устаревшие стереотипы вызывают непонимание и даже досаду.

Алия ЗИГАНШИНА, 2001г.

 

Без – адашканнар!

Минзәлә татар дәүләт драма театрында куелган “Иблис” спектаклен җитди мәдәни вакыйга буларак кабул иттем. Саха республикасының атказанган сәнгать эшлеклесе, “Алтын маска” милли премиясе лауреаты Сергей Потапов тамашачыларга бөек әзәрбайҗан драматургы Хөсәен Җәвиднең моннан 100 ел элек язылган пьесасын тәкъдим итә. Фаҗигале драманы татарчага Ркаил Зәйдулла тәрҗемә иткән. Тезмә белән язылган пьесаның теле матур, яңгырашлы, милли үзенчәлекләрне тоемлап татарчага аударылган. Мәгънәви бөтенлеге, фәлсәфәсе җәлеп итә. Авторлар һәм режиссер кешелекнең мәңге искерми торган бәхәсле мәсьәләләрен сәхнәгә чыгара. Вакыйганың кайчан һәм кайда баруы төгәл күрсәтелмичә, ул һәрвакыт һәм һәркайда булырга мөмкинлеге аңлашыла. Коръәндә һәм Библиядә урын алган гыйбрәтле дини хикәят мифологик һәм символик яссылыкта чагыла. Сюжет нигезендә Иблис-Шайтан коткысына бирелеп, гөнаһка бату һәм җинаять кылу вакыйгасы ята. Шуңа нисбәтле спектакльдәге хәрәкәтне ярату һәм нәфрәт, тынычлык һәм сугыш, җинаять һәм җәза, ялгышканнарны кичерә белү һәм үч алу кебек  мотивларга бәйле бәхәс тудыра. Ул, бер яктан, кешенең эчке каршылыгы буларак, һәр катнашучының үз-үзен табуы яисә югалтуы өчен көрәш төсен алса, икенче яктан, җәмгыятьтә өстенлек иткән кешелексез гамәлләр, аларга китергән шартларны ачуга бәйле үзара тартышу рәвешендә бара. Сәхнә беренче күренештә үк бизәлеше белән җәлеп итә. РФ һәм Калмыкиянең атказанган сәнгать эшлеклесе Валерий Яшкулов фаҗигале вакыйганы тамашачыга җиткерүдә төсләр һәм утлардан уңышлы файдалана. Сәхнәдә ак, кара һәм кызыл төс өстенлек итә. Баштагы икесе кеше күңелендә барган Ак һәм Кара, Яхшылык һәм Явызлык каршылыгын аңлатса. Кызыл төс исә җирдәге кан-үлем чагылышы булып тора. Сәхнәдәге һәр әйбер-предмет фаҗигане аңлаткан кырыслык аша бирелә. Рәссам тәкъдим иткән өч сандык та төп идеяне ачуга хезмәт итә: өстәгесе Тәңре хозурында  булып, аның рәхим-шәфкатенә бәйле, ә инде ян яктагы сандыклар кеше җанына тиңләшә – алар Иблискә таяныч булган коралны, алтынны үзләрендә саклый, ә инде кеше кулына алса, гөнаһка бата.

…Җирдә сугыш бара, һәркайда ачлык, мохтаҗлык, кан-яшь хөкем сөрә. Шундый шартларда кеше күңелендәге Фәрештә “миңа монда урын тар” дип, качып китә, Иблискә юл куя. Ул инсан күңелендә Кара якның – Явызлыкның өстенлек алуын күрсәтә. Вакыйгалар барышында һәркем Иблискә нисбәтле сынау үтә. Кызганыч ки, күпләр аның коткысына бирелә. Иблис ролендә уйнаучы Рөстәм Зиннуров – режиссерның, димәк ки, театрның табышы. Ул гаҗәеп оста психолог, бер халәттән икенчесенә җиңел күчә алуы, явызлыгы, шайтани көче һәм тәэсире белән тамашачыны тетрәндерә. Р.Зиннуров герое акча һәм корал ярдәмендә һәркемнең җанын биләп алу көченә ия булуы белән куркыта. Иблиснең җирдә хакыйкать эзләүче Гариф белән тартыш-бәхәсе аеруча тулы һәм эзлекле ачыла. Пожарда әти-әнисеннән, мал-мөлкәтеннән мәхрүм калган, туганын югалткан егет ул. Ильяс Закиров уйнаган герой беренче күренештә үк җирдәге золымга, хыянәт-бозыклыкка түзә алмыйча бәргәләнә, Тәңрегә мөрәҗәгать итә, шикләнүләренә бәйле “Җиргә нигә килдем?” дип ачына. Артист мәхәббәт утында янучы егет образының күңел ярсуын уңышлы чагылдыра. Гариф Хавәрне (Алия Жаркова) яратам, дисә дә, гүзәл Рәйнәне (Сөмбел Шәмсетдинова) оныта алмыйча яши. Әлеге икеләнүле халәтеннән файдаланып, Иблис аны һәрдаим котыртып тора, каршылыклы уй-теләкләрен үстерә. Ә инде аракы белән агуланган аңы Рәйнә белән кавышуга киртә салучы һәркемгә карата үч алу тойгысын соң чиккәчә үстерә. Алия Жаркова һәм Сөмбел Шәмсетдинова уены да аерым игътибарга лаек. Алиянең өмет һәм теләктәшлек белән тулы күңелен, Сөмбелнең хис-кичереш дулкынында ачылган халәтен тамашачы да якын кабул итә. Нәтиҗәдә Гариф Хавәрне һәм туганы Васыйфны (Раушан Зиннуров) үтереп, котылгысыз гөнаһка бата. Х. Җәвид туганның туганны үтерүе турындагы билгеле мифны үстерә барып, яңа миф тудыра. Гариф Васыйфны үзенең туганы икәнен белмичә, эмоциональ тотанаксызлык хәлендә үтерсә дә, спектакльдә ул кешелекнең иң зур җинаятьләреннән берсе буларак яңгыраш ала.

Спектакльне иңләп үткән мәсьәләләрнең тагын берсе – сугыш афәтен ачып, аңа тирән нәфрәт белдерү. Сугыш яшәеш дошманы, бәхетсезлек чыганагы, кан-яшь алып килүче һәм, кешеләрнең бозыклыгына, мәрхәмәтсезлегенә җавап итеп, Алла тарафыннан җибәрелгән золым буларак чагыла. Әмин образында уйнаган Хафиз Хамматуллин, офицерлар буларак Эльмир Кашапов, Илназ Хисмәтуллин, Нәфис Гайфуллин, шулай ук Илхан ролендәге Рифат Хафизовлар уены ышандыру көче, тәэсирлелеге белән хәтердә уелып кала. Офицерлар башкаруындагы биюле хәрәкәтләр, хореографик күренешләр бөтенлекле булуы, геройларның эчке халәтен ачуга хезмәт итүе белән уңышлы. Пластика буенча режиссер Нурбәк Батуллин спектакльдә әйтелмәгән фикерләрне тамашачыга җиткерә алуы белән игътибарны җәлеп итә. Ә инде мәхәббәт уенына бәйле оештырылган “шайтан туе” егетләрнең генә түгел, беренче чиратта, биюче кызлар Индира Гайфуллина, Зөлфирә Шәмсетдинова, Диләрә Кәримуллиналарның осталык билгесе булып тора. Әлеге күренеш интим хәл-халәтне бию аша чагылдыруның уңышлы үрнәге буларак гаять мәгънәле яңгыраш таба.

Спектакльдә автор һәм режиссерның эстетик идеалы Карт Шәех (Рөстәм Муллин) һәм аның дәвамчысы буларак күзалланган Васыйфта чагыла. Карт Шәех – сабыр, акыллы, яшәеш тәҗрибәсен салкын акыл белән башкаларга җиткерүче ил карты. Спектакль ахырында аның фанилык һәм бакыйлык, якты дөньяда мәгънәле яшәү турындагы мөнәҗәте вакыйгаларга бәя бирү белән бергә, тамашачыларга да кисәтү-сабак булып яңгырый.  Рәйнәгә гашыйк Васыйф, батыр сугышчы, туган иленә бирелгән патриот буларак, сугышны кире кагып, төрки халыклар өчен Мәдәният кирәклеген яхшы аңлап эш итә. Кешелекле, ярдәмчел эш-гамәлләре белән ачылган егет үлеме – һәртөр явызлыкка нәфрәт хисен тагы да арттыра. Шул рәвешле, спектакльдәге вакыйгалар заманчалыгы белән дә мәгънәле яңгыраш таба. Сугыш авырлыгы, яшәеш каршылыклары, Иблиснең “Хуҗалар күп. Үз ихтыярын тага / Падишаһлар, хәтта гади түрәләр, / Алар сезне сарыкка тиң күрәләр” кебек сүзләре бүгенгебезгә аваздаш булуы белән үзенчәлекле. С.Потапов спектакль белән һәр тамашачыны уйлануга этәрә. Әйе, һәркем күңелендә Иблис утыра. Йомшаклык күрсәтеп, аңа юл кую, әйтеп бетермәслек бәла-казага китерә. Иблиснең “Кеше – Иблис!” / Менә минем хөкемем”, дигән сүзләре тамашачыны сискәндереп җибәрә. Моны кире кагып, кешенең яхшылык, изгелек гамәлләре кылып, матурлыкка омтылып яшәүче зат икәнен дәлилләү һәркемнең үзеннән тора.

Моннан 100 ел элек язылган пьесадагы мәсьәләләргә үз вакытында татар әдәбияты да мөрәҗәгать итә. 1914 елда башланган Бөтендөнья сугышы, милли һәм сыйнфый изү халыкка михнәт-газап, үлем алып килә. Шундый шартларда Г.Ибраһимовның “Уты сүнгән җәһәннәм” хикәясе, М.Гафуриның “Юктырсың ла Алла”, Һ.Такташның “Газраилләр”, “Күктән сөрелгәннәр” кебек шигырьләре, ә инде  инкыйлаблардан соң Һ.Такташның “Җир уллары трагедиясе” (1921) языла. Соңгысында автор Кабил һәм Һабил образлары аша инкыйлаб, кеше иреге, азатлык мәсьәләләренә килеп чыга һәм тоталитар җәмгыятькә гыйсьян булып яңгырый. Әлеге әсәрне дә яңадан сәхнәгә яыгарырга вакыт җиткәндер, шәт. Соңгы тапкыр ул Түбән Кама театрында Рөстәм Галиев тарафыннан куелган иде.

Спектакльне карау җиңелдән түгел. Андагы кан-яшь, мәкер һәм хыянәт, нәфрәт күренешләре күңелдә сыкрану, әрнү тудыра. Фаҗигалелек пафосы тамашачыга көчле эмоциональ йогынты ясап, аны чистарынуга (катарсиска) алып килә һәм күңелендә өмет-ышану хисен үстерә, адашканнарга юл табарга булыша. Талантлы режиссер С.Потапов һәм театр коллективы иҗат иткән спектакльнең кыйммәте әнә шунда.

 

 

 

ДУРЫКИНО – КАЗАНЬ – БЕСКОНЕЧНОСТЬ…

 

Люблю казанские рынки-базары. Особенно вещевые толчки. Прежде называвшиеся барахолками.

В Дербышках за кустами, как полуголая женщина, стыдливо жалась Сорочка. И звала, срамная, желанная, спасу нет! Власти её огородили высоким забором, как тюремную зону. На крохотном участке трава вытоптана, весной и осенью под ногами – чавк-чавк. И в той грязи кишат-ныряют тихари с Чёрного озера. Конечно, не в сталинках и не в галифе. Да и не зырк-зырк глазами, а с виду корешки: в фуражках в крапинку, на пальцах перстни, с живыми камушками и наколотыми. От блатноты пританцовывают. Охальные, нагловатые – где бы титьку ладонью сжать, вдоль ягодицы лещом скользнуть, а между тем вякнуть по-свойски, сузив в ниточку глазки: а финку позарез надо! А деньжатами не обижу, не…

Там и сексотов больше, чем покупателей, – залетевших на спекуляции барыг, отрабатывающих подаренную ментами свободу.

Однако хоть просматривался рынок насквозь, как ажурный чулок, разбой – он и в Советах разбой. Если продаёшь велик, то ни в коем разе не давай прокатиться. Или привяжи велик за багажник верёвкой и пусти покупателя вокруг себя, как в цирке. Тогда не смоется. Если продаёшь джинсы, тоже примерять не позволяй. Напялит их качок с Тяп-Ляпа, огладит ляжки, по карманам себя, как цыган, пробьёт… А как он вколотит тебе профессиональный удар в челюсть, ты и не заметишь. Такие внезапные удары не замечает даже великий Рой Джонс на ринге. Очнёшься – помнёшь лишь на груди поношенные штанцы обидчика…

На рынках сейчас порядок. Бандиты в наше время перестали босыми месить криминальную глину. Надели лапсердаки и френчи. На белые воротнички их сорочек смотреть больно. Ибо кажется, что эту белизну, упирающуюся в плоть шеи, всё равно через поры марает чёрная от криминального прошлого, от чужой крови – кровь. Они стали ездить в лимузинах, туфли им подчищают носовыми платочками на ходу. И даже сморкали бы, как младенцев, защемив платочком нос. Но, говорят, в аглицких обществах так не принято. И ширинку там, в туалетах, застёгивают сами. Их же предшественники, первопроходцы, рубаки, делившие в советских городах асфальт, а потом на полусоветских тротуарах ларьки со слипшимся Сникерсом, уныло смотрят сейчас с портретов при входе на кладбища. Грустные, будто обделённые. Лежат батальонами. Как печальные символы не в той степи – не в той клинковой атаке – востребованной молодости.

Приезжаю в Казань обычно летом. На другой же день иду пошататься по рынкам. На родине и поторговаться любо. Хотя и не мастак в этом деле. Больше тянет почесать языком. Ещё в поезде всем надоем! Думают – или богатый, или дурак.

И мой отец любил поболтать. К его лицу шла улыбка, располагала. Заговаривал зубы красавицам, сватал, говорил, что у него хороший сын. Пока в армии сидит.

– В армии, батя, не сидят, – замечает ему какой-нибудь прыщ. Руки в брюки, придерживает штанцы. И со сторонки днями любуется торгующей ундиной – в мыслях то раздевает догола, то наряжает. Проживает с ней счастливую совместную жизнь! Ох, уж эти татарочки! до чего хороши! А особенно хохлушки! Как бесстыдно несоразмерны! Ну, с виду детка, тощие плечики, а зад растёт, как наказание! Можно бутерброд с салом положить, не свалится.

– Как в армии не сидят? – возмущается отец.- Ещё как сидят! За пультом управления. Вы знаете, что такое РВСН? Это ракетные войска стратегического направления!

– Ну-ну… Направления…

– Ты этого типа, дочка, не слушай. Видишь, – бездельник. А у сына золотые руки! Сын так и написал: за хорошее поведенье скоро освободят.

На рынке земляки, но много приезжих. Особенно с Кавказа. У меня уже говор московский, и по азиатскому их прищуру вижу – держат за лоха. Хорошо прикинуться туристом, у которого денег, как у дурака махорки. Видеть, как лезут в твои сети, распушив перья в доброжелательной лжи, даже в любви к тебе, лоху. Хорошо… А потом вдруг ввернуть нечто местное, калужанское, с перцем. Или по-татарски скипидаром мазнуть. Метко, как умела моя мать, острая на язык дочь Яна Бисты. Так, что враз с них, торгашей, персидская спесь, как с ошпаренной куры – перья…

Хорошо-с! Удовольствия, как после парной! Кваску бы…

Я местный, хорошо потёртый. Так сказать, коренной. А может, даже в силу возраста – козырный. То есть ноги мои ещё носят окаменевшие мозоли от цукерных корочек по 9 руб. А пыльцы рук – от фанерной гитары, удивительно сексуальной формы, у которой и грудь, и бёдра, как у голых баб на игральных картах. Мы пели песни в тёмных углах, днём носили гитару за спиной. Из-за неё, как из-за винтовки, старухи называли нас бандитами.

Да и на ноги мои гляньте! Они до сих пор кривые! Кривые от узких, в обтяжечку, брюк, что напяливал в 60-х с мылом. Акушерским приёмом надрезая штанины у щиколоток, чтоб разродилась на свет неандертальская моя ласта..! А на ладонях ещё пакля! Вот, красавица, посмотри! Это не шерсть – понимаешь? Это от верёвок самодельных качелей! О, как здорово в ЦПКО им. Горького рассказывать стихи подружке, сидящей на качельной доске без трусиков! Раскачивать, стоя перед ней, и читать… Прохожие думают: какая чудесная пара! Какой вдохновенный юноша, как он судорожно вскидывает голову, как дрожит у него в элегическим припадке затылок. Почти как у кудрявого Блока!

Да, сей романтики лишила нынешнюю молодёжь ипотека! И где уж до поэзии на усыпляющих силиконовых диванах.

Кстати, о жителях посёлка Калуга… Прилагательное “калужский” мы, старожилы, считаем неправильным. Человек калужский – это тот, кто родом из города Калуга. Нас же всю жизнь звали “калужанскими”. И причём не калужанами, а “калугинцами”. Про нас так и говорили: “Калужанские бандиты”, “Ну, конечно, калугинцы украли!” А в тюрьме на Красина при Советах работал пожилой вертухай, который принимал этапы. И если попадался житель посёлка Калуга, он обязательно говорил ему с вожделением: “А-а, попался, калужанский! Это ты пиво у Зелёного магазина без очереди брал?!” (в те годы за пивом были несметные очереди).

В чутье народу не откажешь. Он подсознательно отделял жителей посёлка Калуга от обывателей города Калуга. И потому калужане и калугинцы, калужские и калужанские. Владимир Даль, думаю, это в своём словаре бы подметил.

 

Центральный рынок, что у железнодорожного вокзала, называется “Колхозный”. Стою посередине площади. Солнце сидит на зените и зеркальцем светит в глаза. От зноя, от морока всюду чудится каляпуш юного Тукая, бредущего с Сенного базара. Трамвайные шпалы пахнут мазутом. Выделяют смолу, будто потеют в земле негры. Плавится асфальт. Под ногами он колышется, будто стоишь на корке, а под ней кашица. Эту кашицу варят шайтаны. Кочегарят крюками под казаном. Вот проезжает трамвай, поднимает смолёный брус, как оглоблю, и плюхает на место. Стоять на месте долго нельзя, пятки жжёт через кожу шлёпок. Наверное, жарко в тамуке! Ада мне не избежать. Грешен, грешен! И на каждом шагу. Вот даже здесь. Как увижу голый девичий пупок, так и хочется пощекотать его пальцем. В поисках исходности, зародышной сущности. Нет, я не сексуальный маньяк. Я лирический антрополог!

Мимо прошла девица, забросила мне на лицо горячие, ещё пахнущие пляжным песком “Локомотива” волосы. Вот это запах! Я поймал прядь волос губами, иду за ней – сквозь полынный ветер Кара-Кумов и свеи Иранских пустынь, продвигаюсь сквозь толпу торгующего Багдада, наступаю на ноги, дёргаюсь, как ошпаренный, и с выражением лица слаще урюка прошу прощения. Девица, качнув бедром, становится на ступень у двери киоска, заходит внутрь. Я сую в дверь слащавое своё изображение… Но оттуда, как из морга, бьёт в нос запахом дешёвой парфюмерии, да подстужает декабрём от кондиционера…

А на рынке жара, спасу нет! И опять чудится гул пламени под землёй да повизгивание. Уж, верно, горяча у шайтанов мищ-печка, и пот с их орангутанговой шерсти льётся рекой. А за что им муки? Вон старуха продаёт банные веники. Хоть бы им попариться берёзкой, раз есть у них сауна. Перед кончиной я взял бы с собой охапку берёзовых веников им в дар. Они ж святее нас, бессребреники, – ни кола, ни двора, ни счёта в банке. Один лишь ударный, по сути социалистический, труд в подземном цехе. Скажут – враки. Мол, они завладели казной Казанского ханства, перетащили бочонки от прибрежья Кабана. Мол, в рога и ногти у них инкрустированы жемчуга. Может быть, может. Но у кого? У старейшин! У них главный Иблис вообще сидит в короне. И даже, говорят, у него есть свой парикмахер, состригатель волос из ушей, как у халифа. Хотя он из простого люда. Любит фольклор и в облике человечьем часто выбирается по вечерам покуражиться в местное кафе, где трезвонит турецкая музыка. Ходит, как блатной, “пальцы веером”, ибо фаланги от печаток не сходятся. А носит он печати с собой для безопасности. Если оставит в подвале – умыкнут, перехватят власть. А тут, на свете белом, печаткой можно и в лоб кое-кому засандалить. Чтобы там, уже на том свете, когда бедолаге настанет срок, узнать его по метине и куда надо уволочь.

Есть и другие шайтаны, которые при рыжье. Но они тоже как бы в чине. Участники гражданской войны, так сказать. Они перехватили часть царского золота, того, что под кремлём красноармейцы грузили в трамвай, но с началом канонады со стороны Волги бросили часть ноши на дороге и умчали вагон. Ночью шайтаны вылезли и унесли эти ящики в подземные ходы Кремля. После чего подковали себе драгметаллом копыта, ибо под землёй сырость и такие поковки хороши – не ржавеют. Бегают теперь, стуча ими, как японцы деревянными гета. Если попадёте на тот свет и к вам подойдёт шайтан на цокающих цырлах, знайте – это и есть тот самый ветеран. И тут лучше как бы невзначай мурлыкать про себя “Варшавянку”…

Среди шайтанов обитают наши местные писатели Хаиров и Ркаиль Зайдулла. Вечером они тасуются у того самого турецкого кафе, что на улице Нариманова. Ходят с шайтанами в обнимку, утоляют жажду из колонки на углу, что возле пожарки. После питья у них изо рта валит пар. А Зайдулла вообще вынимает из души фибру и с шипением остужает её под струёй. Но я не верю, что они шайтаны. Нет. Иначе они не выманивали бы на фантики у нечисти царские монеты. Хаиров показывал мне золотой червонец, который обменял на фантик конфет “Шурале”. При этом похвастал: “Видишь, след от зубов на решке? Это сам купец Шамов клыком пробовал!” Вообще, Хаиров и Зайдулла бражничают в кафе лишь в ненастье. Требуют выключить турецкие песни, и оба, как заворожённые, слушают Паганини. Они обожают этого музыканта. Слушают каждый день по нескольку раз и плачут. Один не очень талантливый казанский писатель, часто бывающий там по делам своего романа (письменного и плотского, ибо имеет связь с тамошней посудомойкой и пишет с неё образ татарской Сонечки Мармеладовой), этот писатель однажды у Ркаиля Зайдуллы спрашивает:

– А скажите, пожалуйста, Ркаиль, – спрашивает он, сузив глаза, – скажите, пожалуйста, Зайдулла, почему вы слушаете именно Паганини?

– Пошел на фиг! – обычно отвечает ему Зайдулла и слушает музыку дальше.

Писатель, естественно, нисколько не оскорблён, как и всякий не талантливый писатель (ведь только талантливые писатели у нас очень щепетильны и честолюбивы!). И с тем же вопросом общается к рыдающему под скрипку Хаирову. Но только в вопросе подозрительного романиста уже определяется некий намёк.

– А скажите, пожалуйста, Хаиров, – говорит он вкрадчиво, – скажите мне, например, Хаиров, отчего это вам нравится именно Паганини? Ведь все знают, что этот Паганини…

– Паганини? Ах, Паганини! – спохватывается хитрый Хаиров, приглашает несчастного сесть за его стол, берёт бутылку, наливает ему полный фужер, больше похожий на вазу для фруктов, и заставляет пить.

А так как тот писатель не талантлив (а у нас только талантливые писатели при деньгах!), – тот на халяву пьёт и пьёт. Хаиров же подливает и подливает. И, между прочим, тоном мэтра говорит:

– Паганини скрипки не делал и туфту не гнал. Он писал музыку. А вы пейте, пейте!

В конце концов писатель встаёт из-за стола, покачиваясь, с мутными глазами, и, едва удерживаясь за край столешни, кричит на весь зал:

– Я вас в гробу видал, шайтаны!

Турецкая служба безопасности, дремавшая у входа, вздрагивает при этих словах. Ибо спившиеся мусульмане, хватившие тут лишнего, не раз их так обзывали. Они выводят бедного писателя через служебный вход во двор, дают хорошие тычки и сажают, наконец, в мусорный контейнер, утопляют в нём с головой – так, что торчат только ботинки.

А вообще большее время Хаиров и Ркаиль Зайдулла сидят на улице, там можно наблюдать девушек в коротких юбках, очертания чудесных ног и бёдер. Причём на улице вино они предпочитают пить из рога шайтана – так эффектнее. Хаиров, сидя на пне старого привокзального тополя, так и говорит шайтану: “Позвольте?”. Шайтан, моргая, отвечает: “Позволяю”. И тогда Хаиров вывинчивает у шайтана рог, наливает в него вина и, любуясь жемчужной инкрустацией, пьёт.

– А ты “хитрую гайку” на рог поставь, – ревностно советует шайтану Зайдулла, сидящий тут же на корточках, как зэк, – а то отвинчивают тут всякие-разные…

– Это я – всякий-разный?! – возмущается Хаиров.

– Ты не понял, братан, – отвечает Зайдулла.- Ты в прозе бываешь разный. Ну, как это на русском правильно сказать?.. То есть, палитра у тебя всякая.

– Как всякая? Богатая, наверное, – уточняет Хаиров.

– Ну, да! Я и говорю: всякая-разная.

 

А вообще Хаиров лирик и фетишист. Потягивая вино с шайтанами, он непременно размышляет о древних персах, эллинах или этрусках. Его обрывают: “Не микрофонь!”. “Не микрофонь!” – говорили прежде в тюрьмах, когда кружка с драгоценным чифиром пущена по кругу и кто-то вдруг её задержит, пытаясь сказать речь.

Ну, не может Хаиров без разговоров о древностях, о красках! Ведь в каждой тряпке, повешенной на забор, он найдёт оттенок крыла фламинго, а в сутулом юноше распознает Катулла! Вот Хаиров бродит по отрогам Нижнего Услона, где у него дача. Он следопыт, и нет для него занятия слаще… Вот здесь отдыхали туристы – Хаиров веткой потрошит кострище, воспроизводит минувшее… Вот зажигалка. Она мерцала пламенем, как пасть собаки языком. И, любитель изяществ, Хаиров жалеет, что не он сочинил эту метафору. Но больше его интересует женский волос на ветке. Волос звенит тем звуком, который не воспроизвести ни Шопену, ни Листу. Разве что Моцарту… А вот и следы обуви. Здесь долго стояли двое. И было объяснение в любви… А вот и подтверждение – презерватив! Прозорливый Хаиров цепляет его двумя веточками барбариса, поднимает к солнцу, – презерватив ярчайше блестит ссохшимися кристаллами. И Хаиров думает: да, здесь, в резине, умер яркий поэт!

Надо сказать, что Хаиров пытается читать свои опусы шайтанам. Особенно поэму, где говорится в подражание Данте Алигьери о кругах ада. Но шайтаны отмахиваются: “Юк! Данте – кафэр! Читай лучше в оригинале Тукая “Шурале”. Мы хоть поплачем о нашем предке”. Тут Хаиров мнётся. Ему пеняют, что он не знает татарского языка, обзывают манкуртом, и за это в будущем обещают подложить под его противень хорошие, антрацитовые, уголья.

– Так я же немного знаю, – возражает Хаиров.

– Ну, и жарить тебя будут также немного, – говорит шайтан.

– То есть без крышки, – добавляет Ркаиль Зайдулла.

– А как это – без крышки?

– Ну, у тебя будет возможность скакать. Крышки над головой не будет. Подпрыгнул – и, пока летишь, пятки охлаждаются.

– Ну, ты изверг! – говорит ему Хаиров.

-Почему изверг? Родной язык надо учить, брат! Все манкурты сгорят в тамуке! – заявляет Зайдулла. Но, увидев, что Хаиров загрустил, дружески хлопает его по плечу: – Я пошутил. А ты думаешь, я в ад не пойду? Ещё как пойду! Ведь я – мусульманин, и за цистерну выпитой водки и за то, что одного муллу споил, отвечу по шариату.

 

Есть среди шайтанов и другие любители рыжья. Это уже чубайсята. Креативное поколение. Они молоды, малограмотны и золотого тельца попутали с жёлтым. Где-то на оборонном предприятии они спёрли пуд рандоли. И наплавили себе рандолевые зубы, как уголовники. Вернее, сделал им фиксы бывший зек. Сначала раздал шайтанам надфили – точить между зубами прорези. Вот они и ходили-скрежетали маленькими напильниками, от сверботы подвывая. А потом эти зубы вставили. Теперь ходят, без нужды лыбясь – посверкивают желтизной. Для пущего блеска чистят фальшивые фиксы сажей, благо, у печей её навалом. Но рандоль не золото, – и у всех у них, как у зэков, заболели кишки. Этих молодых шайтанов можно встретить нынче в образе туристов в наших поликлиниках. Сидят в шортах, прикрыв рог панамой, – ждут приёма к проктологу.

Вот с ними-то, чубайсятами, Хаиров и Зайдулла задумали совершить сделку по поводу своих душ. Как когда-то Паганини с дьяволом. Понятно, продав душу, они получат взамен неугасимый талант. Но, конечно, этого мало. Талант-то у них и так есть. А вот если угаснет?..

Хаиров, естественно, как любитель европейских изяществ, просит в прикуп дворец в Италии, белокурых итальянок (хотя таких Чиччолин трудно достать). И чтоб прорыли канал от Средиземного моря до его любимого Нижнего Услона. И всё будет выглядеть так: у волжского берега ходят деревянные корабли, на них лежат голые девушки, машут Хаирову руками и показывают свои прелести. Причём все они в распахнутом пальто с лисьим воротником.

– А пальто-то зачем? – спрашивают у Хаирова шайтаны.

– А это моё глубоко личное! Да ещё…- продолжает Хаиров, – палубы должны быть построены из карфагенского леса, из рощи самого Ганнибала. А вагонка инкрустирована рисунками времён Октавия и полита фалернским вином. Знаете, на полу должны быть такие разводы от впитавшегося вина…

Чубайсята чешут рога и соглашаются, размышляя:

– Надо будет с католическими бесами поговорить о тендере.

Хаиров их немного стращает: а то пойду, говорит, в Лядской сад и продам душу Ляду.

 

А непредсказуемый Зайдулла, естественно, хочет большего. Зайдулла не простак, он в деревне вырос и мякину от попкорна отличит. Его требования таковы: он становится единоличным правителем Поволжья, то есть ханом. Ему дают сто жён (из них двадцать, что погрудастее, – русские девушки, и двадцать, что позадастее, – украинские дивчины); затем к нему приводят двести наложниц (из них десять эфиопок, с ослепительными белками глаз, как у горничной Стросс-Кана, всемирного банкира; десять нубиек с коричневыми сосками и десять белокожих юарок немецкого происхождения).

– А может, табунок прямо из Германии подогнать? – спрашивает шайтан, поигрывая плетью.

– Не. Загар не тот. Да и с европейским судом по правам человека дел иметь не хочу.

– Булды!- соглашаются шайтаны.

– Погоди, брат! – по-русски обрывает Зайдулла, – это не всё. Главное вот что. Казанское телевидение говорит на букву “щ”. Например, слово “цветок” звучит на ТВ как “щащак”, “открой дверь” – “ищекне ащ”.Так?

– Так.

– А мишаре говорят на букву “ч”, – продолжает Зайдулла.- То есть у них как пишем, так и слышим. Например, не “щащак”, а “чачак”, “ичекне оч”. Так?

– Ну, так.

– А вот истинные татары говорят не так! – заявляет Зайдулла.- Они по-другому говорят. То есть на букву “ц”! И слово цветок у них звучит вот так: “Цацак”! И я требую, чтобы казанское телевидение и все радиостанции республики работали на букву “ц”!

– Чиво-чиво? – тянут ошеломлённые шайтаны.- Буква “ч” меняется на “ц”?! Да ты что?! И потом, как будет звучать на татарском языке английский премьер Чемберлен? Цемберлен, да?

– Так и будет: Чемберлен! – отвечает Зайдулла, – имя собственное. Первая буква.

– А вот который Черчилль? – спрашивают у него.- Там же две буквы “ч”. Получается: Чер-Цилль?

– Как? Чер…Цилль? – у Зайдуллы будто щеку оттянули прищепкой. Он повторяет имя премьера, шевелит губами и задумывается…- Погоди. Отвинти рог, дай глотнуть.- А-а! всё просто! – кричит поэт, вытирая вино с усов.- Так же и будет звучать: Черчилль! Английская транскрипция. Настоящий враг советской власти!

– Не, не пойдёт, – отвечают шайтаны, подумав.- Тут дело политическое. Народ возмутится. Начнётся революция.

– Какая революция? Вот Гайдар всех ограбил, никто даже не пикнул, – смеётся Зайдулла.- Между прочим, тот ещё был шайтан!

– Ну, там деньги, – тянет нечистый.- А тут язык родной. Никто свою речь, веру не продаст. Вон марийцы, чуваши. Обманули и патшу, и архиерея. Якобы приняли православие. А сами в лесах язычеством занимались. Запрут попа в церкви и молятся идолам. Сам жалобу архиерея патриарху читал, знакомый чёрт давал просветиться. Меня они не касаются, но я о чём хочу сказать… Нашим коллегам работы с ними много. Подойдёт чёрт со щипцами. А грешник плюет ему в глаза: сгинь, я тебя не боюсь, и силы у тебя против меня нету. Ибо я, моя бабка и дед, и прадед были язычниками, а в православие мы только играли. Катьку-немку дурили. Чёрт хочет взять его щипцами, а щипцы клинит. И впрямь язычник!

– Вон писатель из посёлка Калуга, – говорит другой шайтан.- Как его… имя забыл… Он тоже кричит, что он – волжский язычник. Мол, у него своя вера. Мол, не собирается он в молитвах лоб расшибать о чужие кастрюли, которые подставляют Шурики подо лбы чихающих Моргуновых. Ишь, как закрутил, сволочь! Конечно, он по-другому будет петь на том свете. Щипцами-то мы его всё равно за лодыжки прихватим. У нас ведь тоже новые технологии.

– А нельзя ли этого, который с Калуги, – мягко встревает в разговор Хаиров, – нельзя ли его, уважаемые шайтаны, новыми технологиями поподжаристей – того…

– Чего “того”? Конкретней! – требует шайтан.

– Ну, поподжаристей испечь на противне…- молвит Хаиров.

– Это заказ? Заказ денег стоит, – говорит чубайсёнок.- А что он тебе сделал?

– Мне? – спрашивает Хаиров.- Не знаю. Но просто мне кажется, если его хорошо зажарить, то мне как-то приятнее будет.

– Лукавишь. Конкретней!

– Ну, если честно, то чо он про турецкое кафе и про меня с вами пишет…

– А-а! – говорит шайтан.- За это он лично перед нами ответит. За наш, шайтанский, счёт антрациту прибавим!

– Короче, – обрывает всех старший шайтан, покачиваясь на золотых цирлах, тот, что из ветеранов.- Возвращаюсь к национальной теме. Если начнётся бунт в связи буквой “ц” и пойдёт мокрое дело, мёртвых душ не оберёшься. А на фига нам лишняя работа, котлы законсервированные растапливать? Да и чревато всё это подземными катаклизмами.

– Не понял, – говорит Зайдулла.

– Как не понять… У вас наверху и так много живых шайтанов. А тут опять набегут к нам, должности начнут требовать. А я кочегаром работать не хочу. Я менеджер.

– По скупке душ, – поправляет его Зайдулла, и голубые глаза его от гнева становятся синими.

– Какая разница, – бормочет шайтан, – душу-то сам продаёшь.

Тут Зайдулла встаёт и хватает шайтана за грудки:

– Это я продаю? Я?!. Я, который когда-то был маленький, которого любила мама, я вам душу продам? Н-на! – и Зайдулла подносит большой кукиш к волосатой ноздре шайтана.- Я сам талант! Вот меня сколько! – показывает на свою могучую стать.- Я ещё такое сочиню! Выведу вас, чертей, на чистую воду!

 

На “Колхозный” я прежде приезжал за матрюшкой (душицей). За той матрюшкой, что собирал в детстве на волжских утёсах. Сушил и складывал в свой пионерский чемодан для мамы.

Зашёл-то как-то на этот базар со стороны Нариманова. Машину бросил. Невозможно проехать, знойно, автомобили издают жар, как железная печка в дачной бане. Люди торгуют прямо на тротуарах, ибо рынок переполнен и тянется от вокзала до бывшего стадиона “Спартак”.

Вдоль забора выложена всячина. Травы, ботинки, морковь, грибы, бусы, лекарства и насос для велосипеда. А вот и она! Матрюшка! Ах, моя радость! Пушистая, фиолетовая, как гроздья цветущей сирени. Хватаю, прижимаю к лицу, вдыхаю – сейчас увижу молодую маму, пристань и даль над Волгой…

– А почему… почему не пахнет? – спрашиваю.

Оказывается, сейчас матрюшку предприимчивые садоводы выращивают на грядках! В унавоженном огороде! И потому она не издает того знойного, необъяснимого, терпкого запаха, не кружит голову. Раньше её цветы, растущие на утесах, рассекали корнями плоть известняка и вбирали из него силу от останков древних существ, втягивали то, что им надо для биологической сущности, – именно той, что сделало их лечебной, разящей запахом матрюшкой-душицей…

– Дык она такая же, – чуть потупя взгляд, пытается оправдаться продавец, приличный с виду мужчина.

Ничего в ответ не говорю, чтобы не обижать человека.

Иду дальше. Опять те же цветы с грядок. Без запаха и вкуса… Видать, садоводы поставили это дело на широкую ногу и не суждено нынче увезти с собой в Подмосковье чудотворную казанскую матрюшку. Не вдыхать её запахи зимними вечерами в растопленной бане, шибко грустя по откосам на Волге.

 

Проталкиваюсь в глубь рынка, пошли вещевые отделы, детские игрушки.

Нужно одеться. Надо отметить – шорты, бриджи, панаму и шлёпки я покупаю только летом. Только в хорошую погоду. И только в Казани! Пусть эти вещи в Москве дешевле и казанские спекулянты ездят за ними в Первопрестольную. Но особый смак для меня – наряжаться именно в Казани!

Вещи примеряю за перегородкой. Раздеваюсь, стою в чём мать родила… Перегородка – это наброшенный на алюминиевую трубку полиэтилен, который… вдруг спадает наземь! а я – весь голый!.. Плавками, что в руках, прикрываюсь, как лопушком, чтоб фиговый, то есть кукишный, был эффект для любителей срама.

Девушка-продавщица с зардевшимися скулами направляет на меня большое зеркало, прикрываясь им, как щитом.

Пожилые продавщицы в стороне, у которых опыт зыркать и всё успеть увидеть, довольные, трясут жирком на животе.

Набираю вещей целый пакет. Расплачиваюсь и ухожу. Ковыляю с сожалением, что больше не увижу эту красивую девушку. Но вдруг меня окликают.

Оборачиваюсь.

Догоняет она, красавица. И, опять краснея, сбавляя шаг и чуть наклоняясь в мою сторону от сдержанного бега, протягивает свёрток.

– Вы покупку забыли!

Ну, уж как тут ей не подставить под благодарный поцелуй щёку!

Теперь мне надо купить маме пуховую шаль. Встречал в Москве. Слишком дорогие и некачественные. Да и в поезде у Каратуна смотрел. Вещи там из козьей шерсти уж больно хороши! Даже если не хочешь, старухи, вломившиеся в поезд на манер петлюровцев, окружат, заставят купить. И свитер, и вязаные носки из козьей шерсти! И пояс из собачьей – от радикулита. А вот шали у чувашек только кружевные. Я бы назвал их летними. В гости ходить.

Выделяется среди торгушек одна боевая тётка пожилых лет, сильная, краснощёкая. “Бери! Бери! – кричит пассажирам, не церемонясь.- Деньги надо, газ домой проводим!”

Езжу в Казань уже двенадцать лет, а у неё всё одна приговорка: “Газ проводим! Деньги надо!”

Пуховые шали в Казани продают на Колхозном базаре в самом центре. Тут недалеко и центральный туалет. Кто не помнит легенд про старый кирпичный туалет между трамвайными путями! Он прежде возвышался тут среди дощатых ларьков, как дворец. Тут же орудовали шайки. Одна из них снимала с торговцев дорогие норковые шапки. Весьма хитроумным способом, достойным описания.

Вот сидит горец на унитазе, как горный орёл на скале. Едва не парит от удовольствия. На голове та самая шапка. Ему хорошо. Ведь в прошлые годы норковая шапка – целое состояние. Все равно что яхта с парусом на голове. На улице вьюга, мороз, а горцу хорошо, ему даже жарко. И не то что от куша. Тепло ему от видений. От того, как снимет девицу в ресторане “Восток”, что на Броде, и поведёт её в номера гостиницы “Татарстан”. Или махнёт на такси в уютное местечко “Заря”, где поют про “Мясоедовскую улицу” да “Москву златоглавую”. Ещё он думает, что купит казанской любовнице сапожки. Ах, как любят эти девки сапожки! А ещё он приобретёт сыну мотоцикл. А себе сделает через барыгу двадцать первую “Волгу” с летящим никелированным оленем на капоте. Ай-яй-яй! Он горд, он мущ-щина! Он лезет мохнатой рукой к себе за пазуху и чешет мохнатую же грудь. О, как любят Гали мохнатых южных мущщин!

И вот как раз в такой момент подходит к счастливому горцу квёлый паренек с насморком. В курточке и кедах, несмотря, что зима. И, вытирая рукавом нос, спрашивает:

– Тебе можно вопрос задать?

– Чаво гаваришь?

– У меня сомнение.

– Сомнений? Какой сомнений?

– Вот слушай. Правда, что у вас за слова “епт твою мать” могут убить?

– Чо гаваришь?

– Я гаварю: правда, что у вас за слова “ёпт твою мать”, – парень произносит каждый слог раздельно, – убить могут?

– А-а!..- схватывает, наконец, горец. И отвечает почти в ужасе: – О-о!.. Ой, как даже убьют! Ещё как убьют! Никакие ножики-можики, пистолеты-мистолеты памагать не могут. Вон как асфальт делиют, видель? Вот так из тебя сделиют тарелищку-марелищку. Лаваш варить-кушать. Пониль, да?

Парень почёсывает рыжеватый висок, хитровато оглядываясь. И вдруг произносит страшное:

– Ну, тогда я, слышишь? Я иёп всю твою домовую книгу!

Горец от неожиданности морщится. Глядя снизу, изображает то ли скорбь, то ли неверие, то ли желание пощады. Ему кажется, что он ещё ничего не понял!

А парень плюёт на пол и добавляет:

– Кто у вас ещё там – дядя Гоги, или Моги есть? Тётя Мара, тётя Зара?

– Та-а, – отвечает бедняк, страдальчески морщась от унитаза.- Дядя Гоги есть, старый уже. И тётя Зара тоже есть…

– Ну вот, копчёный! Твою тётю Зару и старого маленького дядю Гоги я тоже иёп!

Снимает с горца дорогую норковую шапку и уходит через отвисшую дверь в метель. Исчезает в снежной замяти…

Вот как раз туда, к площади – к туалету, сквозь волны ныряющих голов и плеч я плыву, как к Александрийскому маяку.

Стоят более десяти женщин, развернув в руках пуховые шали.

Посмотрел, пощупал. До чего хороши! Не то, что в Москве. Да и почти в два раза дешевле!

Но ведь и тут можно облапошиться. Мало ли что… Кому верить? Какую шаль брать?

Я стал высматривать покупательниц. Но, как назло, все, будто перед облавой, поисчезали. И вдруг увидел двух женщин лет пятидесяти. С виду -местные или торговки. Одеты: одна в халат, другая в потёртую кофту. Видно, что на рынке свои. Я обратился к ним.

– Помогите, пожалуйста, выбрать шаль для мамы. Сам я не разбираюсь, а маму привезти не могу, потому что хочу сделать ей сюрприз. Я дам вам по сто рублей…

Обе ничего не ответили, повернулись и шагнули в сторону торгующей шеренги.

Первая взяла товар, посмотрела сквозь него на солнце, глянула вдоль на вытянутой руке и бросила торгашке на плечо, шагнула к следующей.

Вторая тоже работала добросовестно. Она не то чтобы взяла, я бы сказал, вырвала шаль из рук торгующей, потёрла с силой этой шалью выше своей груди, у плеча, глянула затем на то место, где потёрла… и тоже бросила шаль.

В конце концов, шаль и в придачу кофту они выбрали, я им с удовольствием заплатил. Вещи на самом деле были удачные, они понравились и маме, и родственницам, которые в пуховых вещах знают толк.

 

А ещё я люблю в Казани встретить друзей! Глядеть на них и понимать: ну, чего ты улыбаешься, чего несёшь о пустяках? ведь вот весь ты – и есть моя жизнь, а я – твоя, и другой жизни ни у тебя, ни у меня уже не будет!

Сижу с ними в калуженской бане. Только в бане, а не в кафе, – в городской бане, обширной и многолюдной, как италийская терма, можно прийти к взаимопониманию в беседе. И древние римляне давно это просекли. Калуженская баня, говорят, единственная в Казани, которая отапливается дровами. И жар в ней стоек, студёна вода в бочонке, которая опрокидывается на тебя у двери парной, когда ты выползаешь, горячий и красный, будто тебя приготовили в духовке и облепили берёзовыми листьями, как съедобной травкой.

В бане рассказываю, как я живу в деревне Дурыкино… В ответ сразу смешок: не верят, что название деревни – Дурыкино. Почему – Дурыкино? Я и сам точно не знаю. Местные, дурыкинские, пряча глаза, говорят, что, мол, жил здесь в древности один дурак – всё в проезжающие экипажи плевался. Вот и стали звать Дурыкин проезд, Дурыкино. Тогда как соседские, из деревни Берсенёвка, где жил издатель Сытин у пруда, говорят другое. Мол, Дурыкино потому, что Пётр I, занимаясь зодчеством в Москве, требовал от деревень для строительного раствора яйца. Местные думали-думали, как же эти яйца сохранными по буеракам доставить, и додумались – сварить.

Оттого, мол, и – дурыкинцы.

Тут у меня тоже зародилось сомнение, когда дело коснулось… помидоров.

Почему они, дурыкинцы, упорно каждый год сажают помидоры, которые никогда тут не поспевают? Здесь же север Подмосковья, ленинградская почти область, хлябь и грязь. Помидоры тут к августу, когда по ночам туманы, покрываются мучнистой росой, их надо снимать ещё недозрелыми, иначе почернеют. Да уж… То ли дело в Казани! Росли, милые, сами по себе, без теплиц, – порой до самого октября ботву не снимал, лежат себе и краснеют. Пору лета во времена юности я проживал только на помидорах. Рвал полбатона, мазал на него сливочное масло, шёл в огород, снимал с куста бычье сердце, надкусывал, посыпал солью и жрал багровую чудовину, сытную, будто кровавое мясо.

Ладно, дурыкинцы. Ведь приезжают новички, покупают тут дачи. Года два крепятся, крепятся… И тоже начинают сажать помидоры. Едят кислые. Короче, становятся дурыкинцами.

– А ты что – хочешь сказать, не сажаешь? – презрительно щурясь, спрашивает меня уже в дурыкинской бане Сашка Дубов, приезжий давным-давно нижегородский мужик. По паспорту русский, а скулы выпирают, как у боксёра Тайсона, глаза узкие, как у китайца, ну – чистый татарин! Мы сидим в предбаннике, обсыхаем, курим.

– Нет, не сажаю, – говорю, – только огурцы. Я ж не дурыкинец.

-Как не дурыкинец? Двенадцать лет тут живёшь.

-Я казанец.

-Ну, – ухмыляется Сашка, – а всё равно дурыкинцем помрёшь.

– Я не помру. Никогда.

Сашка вскидывает глаза, меряет взглядом недоверчиво.

– Не помрёшь?

– Нет. Это вы внушили себе, что помрёте, и вот умираете.

– Как это?

– Если тебе отмерят ровно день в день сто или двести лет, ты откажешься? – спрашиваю.

– М-мм… нет, конечно.

– Ну, и дурак!

– Почему?

А потому, что неизвестность – как вечность. Пусть даже проживёшь меньше. Жить с отмеренным сроком, – все равно, что ты смертник.

Показалось, что у Сашки при слове “смертник” появились на коже мурашки.

– Ты будешь думать об этом дне: вот остался год, месяц, день. Ты должен умереть в день рожденья, когда исполнится ровно сто. И скажешь: не хочу! Но за тобою придут. Ровно в час, о котором ты будешь знать, и бояться его. Смертники, ожидая исполнения приговора, становятся как варёная колбаса. Многие, когда их ведут, делают в штаны. А вольный человек умирает, не умирая, ему так дано. Ему только на минуточку становится плохо… и оттого – наша жизнь бесконечна.

Сашка поморгал.

– Иначе бы все посходили с ума. Бабы выходили бы на улицу и орали: “Ой, завтра!”, “Ой, не хочу!”, “Ах, зачем я тогдась не померла – внезапно, сейчас бы и не знала, что я мёртвая!”. Прятались бы по погребам. А черти щипцами бы их вытаскивали, как земляных жаб.

– Смертники, говоришь? – Сашка, чуть улыбаясь, чешет кулаком мокрое веко, – полосатики, хе-хе…