Рассказ

Тот, кто хоть раз видел нового скакуна Шакура абзы, целых три дня не мог прийти в себя от изумления. От коня нельзя было отвести глаз. При беге гибкое туловище его грациозно вытягивалось, копыта летели, едва касаясь земли и зеленой травы. Мы, сопливые мальчишки, завороженно смотрели на это чудо природы, ощущая в себе непонятное, неизведанное еще чувство прекрасного, Начала. Даже, кажется, кровь в наших жилах текла быстрее и горячее при взгляде на жеребца. И кличка у него была редкая, живописная, напоминающая старинные бабушкины сказки, в которых прекрасные пери перемежались со страшными семиголовыми драконами. Когда Шакур абзы ласково обращался к своему новому четвероногому другу, в груди нашей что-то теплело. А звали коня — Фархадом.

Пацанами мы постоянно шныряли вокруг да около дома и двора Шакура абзы. К конюшне мы, понятное дело, даже приблизиться боялись. И было чего бояться. Как только к стойлу приближался чужой человек, Фархад раздувал ноздри, бил копытом и тонко ржал… И только завидев хозяина, он с удовольствием протягивал ему свою шею и, закрыв глаза, ждал, пока его гриву расчешет ласковая рука сурового мужчины. Шакур абзы кормил любимого коня сахаром и ржаными колосьями, гладил холку, шептал ему нежные слова. Впрочем, ничего удивительного. Даже полудикие, необъезженные жеребцы смиренно затихали, стоило только протянуть к ним руку этому невысокому, широколицему мужику с жиденькой бородкой. Не зря в народе говорили, что в Шакура “бес лошадиный вселился”.

Его сын Сабир был под стать отцу — жить без лошадей не мог. Благородные животные также отвечали ему взаимностью. Увидев на пастбище дочерна загорелое лицо Сабира, кони с радостью подымали хвосты и галопом мчались к своему любимцу. Вечерами Сабир водил отцовских лошадей на водопой и купание. К реке и от реки он мчался даже не верхом, а стоя на спине лошади, гарцуя, как циркач, всем видом как бы говоря: “Смотрите, вот я, сын знаменитого коневода Шакура, будущий знаменитый коневод Сабир!” Хотя от их двора до реки вела прямая дорога, Сабир гнал лошадей обходным путем, мимо Лапотной горы через верхнюю часть села. Причиной этого была не столько бравада джигитовки, сколько одна женщина, жившая на краю села, во вросшей в землю избушке. Сельчане старались обходить этот домишко стороной, в ауле бытовало поверье, что у хозяйки избы дурной глаз, причем дурной как бы наоборот. Считалось, что человек или скотина, которыми она восхитится, то есть посмотрит на них с радостью, непременно попадут в какую-то беду: или заболеют, а то и вовсе помрут, если им не поможет опытная ворожея. Поэтому и мы, пацаны, старались быстро пробежать мимо этой заколдованной избушки с подслеповатым оконцем. Только пятки сверкали!

И только мой друг Хайруш не верил этим слухам, смеялся.

“Может, в этом доме вообще никто не живет? — говорил Хайруш, — может, там черти поселились? Слушай, айда сходим туда ночью, проверим”.

Ага, нашел дураков!

Однажды Сабиру вздумалось погнать Фархада на водопой мимо дома колдуньи. Видно, так суждено ему было на роду.

Недавно только мы слонялись возле двора Шакура абзы. На скамейке в саду он вел чинные разговоры с соседями. Сам только что вышел из бани, распаренный, красный, довольный. Махровое полотенце висит на плече, рубашка распахнута. В конюшне тонко ржал сытый Фархад, и Шакур абзы тихо вторил ему довольным смешком. Вокруг головокружительно пахло яблоками. Разговор, естественно, вился вокруг Фархада.

— К следующему сабантую будет готов, — высказал предположение дядя Сафар и потер рукой лоб, чтобы скрыть завистливый взгляд в сторону конюшни. — Животное благородное, иноземных кровей. Издалека видно…

В селе поговаривали, будто Шакур увел этого жеребца у Шайми бая, живущего где-то под Казанью… А тому баю, говорят, этого жеребца подарил сам “султан туркменский”. А что? Очень даже может быть. Знающие люди говорят, что жеребец этот — ахалтекинской породы.

Дядя Сафар и сам нет-нет да пригоняет откуда-то весьма неплохих лошадей, отличает их с закрытыми глазами. Слово коневода Сафара стоит дорого. Поэтому Шакур лишь довольно посмеивается над словами уважаемого Сафара ага.

К разговору подключается Шешам абзы.

— Как, говоришь, его кличут, Шакуретдин?

Шешам был стар, тощ, желт, вдобавок у него тряслись руки. Говорят, в молодости он ограбил один магазин с конской колбасой (казы) — его обнаружили, долго за ним гнались. Шешам сумел переправиться через весеннее половодье, спасся, но с тех пор руки у него трясутся.

— Фархад! — в который раз торжественно объявляет Шакуретдин.

— Не к добру давать человеческое имя животному, — покачал головой Шешам и, пряча дрожащие руки, побрел к своему домишке. — Ох, не к добру…

— Ха, старый чувашин, — беззаботно заметил ему вслед Шакур. — От тебя
путного слова не жди.

Но Шешам оказался прав. Пророчество его вскоре подтвердилось. Не прав оказался именно Шакур, каким бы умным он ни казался.

Однажды Сабир, как уже было сказано, решил погнать Фархада на купание через нижнюю часть села. Он стоял босыми ногами на спине ахалтекинца, ловко гарцуя и весело посвистывая. Мы побежали следом — так притягивало нас зрелище купающегося чудо-коня. Ахалтекинца.

Хайруш вдруг потянул меня за край рубахи. Оказывается, мы бежали мимо дома “колдуньи”. Занавеска на окне, кажется, дернулась.

— Ах, черт, по-моему, она увидела Фархада! — сокрушенно взмахнул рукой приятель.

В то время я не обратил внимания на его слова. А если бы и обратил — что изменилось бы?

Река светилась теплым закатом. В малиновой воде купался Фархад, и его тонкое ржанье разливалось по округе.

…А наутро весь аул облетела злая весть: Фархад заболел!

Услышав эту весть, мы прибежали к подворью Шакура абзы. Там уже собралось немало народу. Тихо, будто ждали выноса мертвого тела. С трудом протиснулись мы поближе к ахалтекинцу: глаза его уже закатывались, из-под губ выступила пена, розовая, как закат.

— Не иначе, как та ведьмовка сглазила, — пробурчал Шешам абзы.

— Гнать ее нужно из села, — сказал кто-то.

И только Шакур абзы молчал. Вместе с несколькими мужиками он погрузил мертвого Фархада на арбу и поехал на скотомогильник. Гордость села, всей округи, всего района — благородного ахалтекинца — тянула в последний скорбный путь обыкновенная деревенская кляча.

Мы улеглись на траве, в тенечке под забором.

— Шакур абзы не даст спуску этой ведьмовке, — заверил Хайруш, облизывая потрескавшиеся губы. — Вот увидите: он накажет ее.

Сабира не было видно ни во дворе, ни на улице. На другой день возле их дома остановился тарантас, из которого вышел очкастый бородатый человек с портфелем. “Саквояж… Доктор” — прошептал Хайруш.

Слова-то какие знает. Понятно: сынок учителя.

— Здравствуйте, Антон Павлович, — приветствовал человека Шакур абзы и даже поклонился. Да-а… Шакур далеко не перед каждым склоняет свою гордую голову.

“Доктор приехал осмотреть Сабира”, — вдруг подумали мы. Ведь родные боялись, как бы подросток не сошел с ума от горя. Говорили, что он лежит целыми днями неподвижный, глядя в потолок, ничего не ест, не пьет. Считает, наверное, себя виноватым в гибели Фархада. Спрашивается, какая нечистая понесла его в тот день через нижнюю часть села? “Черт попутал”, — утверждает Хайруш.

Оказывается, Шакур вызвал весьма известного доктора. Как бы то ни было, а через несколько дней похудевший, осунувшийся Сабир вновь появился на улице. Правда, с нами уже не здоровался, взгляд его был опущен, потерян.

— Что-то он задумал, ребята, — многозначительно сказал Хайруш, и от его слов у меня словно мороз по коже прошел.

Да, по всему видно, назревали события. К вечеру, когда уже смеркалось, Шакур абзы сунул что-то под мышку и направился к околице. Мы с Хайрушем переглянулись, не зная, что и сказать, хотя и поняли, что он отправился к “ведьмовке”. Что же он нес под мышкой?

Тихонько пошли мы вслед за Шакуром абзы. Дверь избушки скрипнула, и бывший владелец ахалтекинца нырнул в логово сатаны.

Хайруш потянул меня к окну.

— Ой! — испугался я и задрожал, как руки старого конокрада Шешама.

— Да ты трус! — Хайруш презрительно отвернулся.

— Забоишься тут… Если эта ведьмовка почует… Если взглянет… Все-таки перед другом не хотелось позориться, и я, собрав остатки смелости, шагнул к окну. Они сидели за столом напротив друг друга. Доносились их голоса. Впрочем, кажется, говорил один Шакур абзы.

— Сколько лет уже я не могу забыть тебя. — Он развернул принесенный сверток. Показался отрезок красной шелковой ткани. — Вот… Принес.. Красное, как наша молодость… — В ответ — ни слова. — Сколько уже лет снится мне по ночам твоя стройная фигура, — продолжал гость. — Ты и сама не знаешь, как ты красива. Никого нет в селе прекраснее тебя. Брови будто пером писаны, глаза словно звезды на небе, губы спелые, как ягоды. Посмотри на себя в зеркало, и ты поверишь моим словам. — Она обернулась и посмотрела на засиженные мухами треснутое зеркало. Он продолжал: — Скрываешь от людей такую красоту. — Ни слова в ответ. Шакур встал и направился к двери. У двери обернулся и сказал, как застонал: — Я тебя никогда не забуду.

Махнул рукой и вышел. Как только Шакур вышел, она подошла к зеркалу, примерила к себе ткань, причесала волосы. Мы, не дыша, следили за ней. Уже стихли шаги Шакура абзы.

Женщина неожиданно громко засмеялась. В ее смехе чувствовалось какое-то торжество, даже толика злорадства. На нас словно холодом повеяло. Не помня себя, мы бросились бежать.

Немного отдышавшись, я удивился:

— Неужели Шакур абзы любит эту ведьмовку? Хайруш шмыгнул носом:

— Здесь явно что-то неладно. Шакур за просто так даже кучку соломы не поворошит.

При чем здесь солома? И где здесь неладно? Мы же собственными глазами видели, как Шакур абзы объяснялся ей в любви. Ну да, и слышали все. Конечно.

На другой день мы только и думали об этом. Шакур абзы открылся перед нами с совершенно неожиданной стороны. Сказать кому, не поверят.

— Здесь какая-то тайна, — заявил Хайруш, привыкший думать основательно.

С наступлением темноты мы снова пошли к околице. История шакуровской любви затмила даже трагическую гибель прекрасного ахалтекинца. Ладно мы, но как мог Шакур абзы так быстро забыть смерть своего любимого скакуна? Тем более что говорят, будто эта зазноба-ведьмовка и погубила скакуна. Мы снова прильнули к подслеповатому оконцу отверженной избушки.

Женщина… Она стояла перед зеркалом и что-то напевала вполголоса. На ней струилось алым цветом роскошное шелковое платье.

И тут что-то случилось — лицо женщины исказилось какой-то мукой, руки безвольно повисли, и она упала на пол в конвульсиях. Изо рта выступила кровь, будто кусочек ярко-красной холки скакуна.

От страха мы онемели, а опомнившись, побежали к мулле Аптерахману.

На другой день несколько стариков понесли умершую женщину на кладбище. На отпевании покойной “ведьмовки” Шакура абзы не было…